А валенки были одни на всю семью

В канун 75-летия Победы в Великой Отечественной войне А.Горохов поделился воспоминаниями о своем военном детстве

Когда началась война, мне было три года. Мы жили в хуторе Белом Краснодарского края в небольшой двухкомнатной хатке под соломенной крышей. К хатке размером 3х5 метров пристроены сени. Чтобы попасть в комнату, надо сначала войти в сени, где было место для коровы, а впереди небольшой чуланчик, в котором хранилось зерно, полученное на трудодни.

Комнатки между собой разделялись печкой, с небольшой лежанкой и двухстворчатой дверью. В первой комнате небольшой топчан, сбитый из досок, самодельный стол и скамейка, на которой стояло ведро с водой. В другой комнате размещалась железная кровать и деревянный сундук, где хранилась одежда с разной утварью. В углу висела иконка и масляная лампадка. Больше никакой мебели не было. Потолок состоял из корявых стволов акации и камышового настила.

Отца призвали в армию еще до войны, и домой он вернулся только в конце 1945 года, закончив бои в Берлине. Всю войну мы жили втроем: мама, которая работала в колхозе, я и младший брат. Помню себя и брата на печной лежанке. Мама уходила рано, приходила поздно. Мы с братом питались, практически, только одним черствым хлебом.

Когда к нам на хутор пришли захватчики, мне уже было четыре года. В нашей маленькой лачуге поселились два румынских офицера. Нас они как будто не замечали, жили во второй комнате. Над кроватью, где они спали, висел портрет Сталина, удивительно, но румыны его не трогали. Может, думали, что это наш родственник.

Через какое-то время румыны ушли, появились немцы. Пришли два солдата в касках, с автоматами, и сразу же: «Матка, яйка, млеко». Мать говорит: «У нас нет ни коровы, ни кур, где же нам взять яйца и молоко?». Солдаты перешли в другую комнату и сразу же открыли сундук, из него немец извлек бутыль, в которой было немного растительного масла, и передал другому фрицу, затем достал четыре бруска мыла, наверное, румыны, уходя, забыли забрать. Больше в сундуке ничего не было. Мать стала просить, чтобы они оставили хотя бы кусочек мыла. Немец поколебался, но один оставил.

Неожиданно другой фриц, увидев портрет нашего вождя, сразу воскликнул: «Сталин!» и направил автомат, чтобы выстрелить. Мать закрыла собой портрет, расставила в стороны руки и стала говорить, что это портрет ее отца. Я встал перед матерью и заплакал. Немец переводил автомат то на меня, то на маму, не решаясь выстрелить. Его товарищ что-то сказал на своем языке, и они ушли. Мать обессиленная упала на кровать. Больше стычек с немцами у нас не было.

Хутор Белый тянется длинной лентой с востока на запад. По единственной дороге мимо нашей хаты шли немцы, масса техники и войск, я смотрел и удивлялся разнообразию механизмов. Видимо по недомыслию, я не чувствовал в ней грозности. В конце колонны шли группами безразличные ко всему солдаты. Один солдат зашел к нам во двор, потом в сени и спрятался в чуланчике для зерна. Мамы дома не было, я стоял и не знал что делать. Через некоторое время появились конные красноармейцы. Одному я сказал, что в сенях спрятался фашист, и показал где. Несколько красноармейцев вошли в сени и вывели врага. Уходя, этот немец протянул мне красивую папиросовидную ручку. После их ухода гвоздем хотел ее прочистить, но ручка вдруг зашипела, задымилась, и я бросил ее на землю. Она подымилась, подымилась и потухла. Долго не мог понять, что это было.

Немцы ушли, а в доме не осталось ни зерна, ни муки, ни крошки хлеба. Как мы выживали — тяжело вспоминать. В свои пять лет я пошел работать в колхоз, помогал косить пшеницу, собирал колоски, гонял лошадь на обмолоте зерна. За это нам давали бесплатный обед, состоящий из одного блюда — «затирки» (мелкие мучные крошки, сваренные в воде). Кажется, вкуснее блюда я не ел.

Обмолачивали зерно следующим образом: срезанные пшеничные стебли с колосками расстилали на твердо укатанной земле, затем лошадиной упряжкой — в каток, представляющий собой длинный тяжелый камень с продольными зубьями, типа шестерни, с металлической осью в середине. Лошадь тянула этот каток, он, вращаясь, зубьями выбивал зерно из колосков. Женщины пользовались другим способом: расстилали стебли пшеницы или ячменя по твердой земле и «цепами» (примитивное ручное орудие для обмолота, состоящее из двух палок и соединяющей их цепью) били по колосьям, выбивая зерно. Затем на ветру отделяли зерно от остатков колосьев. Другой сельскохозяйственной техники во время войны у нас в колхозе не было, да и лошадей было мало, только те, которые считались непригодными для фронта.

Очень тяжелой для нашей семьи была зима 1945 года.

Обуви не было — на всю семью одна пара валенок. В основном их мама надевала на работу. Как-то мама с работы пришла в мокрых валенках. Я решил их просушить: засунул валенки в печку, после протопки там было теплее всего, и забыл о них. Так как печку топили соломой или камышом, она быстро остывала. Вечером мама решила протопить печь, чтобы ночью было тепло спать. Не зная, что в печи валенки, она заложила в нее солому, подожгла и хорошо протопила. Утром со двора я хотел принести еще топливо для печки. Январь, на дворе снег, мороз. Чтобы выйти во двор, надо одеться и обуться. Я стал искать валенки, а их нигде нет… Вспомнил, что положил их в печку. Посмотрел в печь, а там одна зола. Я босиком принес куль камыша и растопил печь. Мама меня похвалила, но ей надо идти на работу, нужны валенки и она стала их искать. В общем, мне досталось за те валенки, до сих пор о них помню.

Вскоре мама заболела и попала в больницу, а 25 января она умерла. Привезли домой гроб с ее телом, и положили на скамью во вторую комнату. Под иконой поставили полный стакан сладкой (с сахаром) воды. Люди приходили попрощаться. На ночь бабушка закрыла двустворчатую дверь на навесной замок. На обеих створках двери вверху были закреплены металлические кольца. В эти кольца бабушка продела дужку замка и заперла на ключ.

Стемнело. Бабушка сидела на топчане, а мы с младшим братом прижались к ней с обеих сторон. Она тихо нам рассказывала какую-то историю. Вдруг дверь, за которой на скамье стоял гроб с телом мамы, кто-то стал дергать, пытаясь ее открыть. Мы от ужаса остолбенели. Бабушка стала креститься и читать молитву, а дверь кто-то дергал все сильнее и сильнее, вот-вот она сорвется с петель. В комнатке, за дверью, кроме мертвого тела мамы в гробу, никого не было. Кошек и собак у нас тоже не было. Кто это? От страха мы не могли двинуться. Бабушка неистово крестилась, дрожащими губами причитая молитву. Не могу сказать, как долго это длилось. Но когда это закончилось, бабушка сказала, что это душа мамы хотела выйти к нам, к детям, попрощаться. Всю ночь мы продрожали от страха. Утром снова шли люди. Бабушка открыла комнату и рассказала пришедшим, что произошло ночью. Осмотрели комнату, тело мамы лежало в гробу, никого больше не было, ставни на окнах закрыты изнутри. Только стакан сладкой воды, стоявший под иконой, оказался на половину пуст. Все недоумевали.

Бабушка, набожный человек, до своей смерти твердила, что приходила душа мамы. Я с этим не соглашался: щель между створками двери была очень большая и «душа» свободно могла проникнуть через нее.

Все годы своей жизни я помнил этот случай и не мог для себя найти ответ. Только сейчас я, кажется, нашел его. Думаю, что мама в больнице не умерла, она просто была в коме. Кто во время войны стал бы разбираться: мертв человек или находится в коме. Берет сомнение: знали ли врачи в то время, что такое кома? Мне, кажется, мама очнулась — в комнате темно, сквозь щель в двери увидела свет, встала из гроба и попыталась открыть дверь. В комнате было тихо, мы сидели, оцепеневшие от страха. Не сумев выломать дверь, она выпила немного воды и вновь легла в гроб, чтобы больше не проснуться.

А.Горохов.